Цитаты из книг Харуки Мураками
Фирменный стиль Харуки Мураками формировался не один день, неделю, месяц, год. Как бы там не было, в конечном итоге он получился уникальным, зачаровывающим миллионы. Имя этого талантливого японского мастера слова знакомо даже тем, кто с его книгами незнаком.
Хотите понять, что выделяет данного писателя на общем фоне? Тогда вам пригодится наша большая подборка цитат из книг Харуки Мураками. Ознакомьтесь с отрывками из любимых для многих литературных шедевров, красивыми афоризмами.
Когда долго смотришь на море, начинаешь скучать по людям, а когда долго смотришь на людей — по морю. «Слушай песню ветра».
Память согревает человека изнутри, и в то же время рвет его на части. «Кафка на пляже».
Наступит время понять — поймёшь. «Дэнс, дэнс, дэнс».
Память и мысли стареют так же, как и люди. «Хроники Заводной Птицы».
Самое важное — не то большое, до чего додумались другие, но то маленькое, к чему пришел ты сам… «Мой любимый sputnik».
Если решение принято, ничего сложного больше нет. «Послемрак».
На свете не бывает ошибочных мнений. Бывают мнения, которые не совпадают с нашими, вот и все. «Дэнс, Дэнс, Дэнс».
Вот так мы и живем сейчас, каждый сам по себе, со своей жизнью. «Мой любимый sputnik».
Как ни старайся, когда больно — болит. «Норвежский лес».
Харуки Мураками: Убийство Командора
Фото: Cait Ellis/Unsplash
Если поверхность потускнела
С мая того года и до начала следующего я жил в горах неподалеку от начала узкой лощины. Летом в глубине лощины беспрестанно шел дождь, а за ее пределами почти всегда бывало ясно. Причиной тому — юго-западный бриз. Он приносил в лощину полные влаги облака, которые, поднимаясь по склонам, проливались ливнем. Дом стоял прямо на границе стихий, и даже когда мне на порог светило солнце, на заднем дворе зачастую лило как из ведра. Вначале мне это казалось очень странным, но вскоре я свыкся и перестал замечать.
Над горами нависали обрывки туч. Стоило подуть ветру, как эти клочки, словно забредшие из прошлого души, шатко плыли над горными склонами в поисках утраченных воспоминаний. Порой белые дождинки, словно мелкий снег, бесшумно кружились вихрями. Ветер здесь почти никогда не утихал, и летом в доме было вполне терпимо без кондиционера.
Дом был стар и мал, зато двор оказался очень просторным. Стоило немного его запустить, как все заросло сорняками в человеческий рост, где, точно скрываясь от закона, прижилось кошачье семейство. Но вскоре приехал садовник, скосил всю траву, и полосатой кошке с тремя котятами пришлось уйти — укрыться ведь негде. Напоследок кошка-мать сурово озиралась — такая худая, что сразу было видно: не жилец она.
Дом выстроили на вершине горы, и с террасы, смотревшей на юго-запад, сквозь лесную чащу видно было море. Казалось, его там не больше, чем воды в раковине: просто мелкая лужица в сравнении с огромным Тихим океаном, — но, по словам моего знакомого агента по недвижимости, даже при таком размере вида на море цены на землю с ним и без него сильно отличаются. Хотя мне было без разницы, есть там вид на море или нет: издалека обрывок морской глади казался лишь тусклым куском свинца. И я не понимал, отчего людям так хочется непременно видеть море. Мне наоборот больше нравилось разглядывать окружающие горы. Ведь склоны в глубине лощины в разные сезоны и в разную погоду так живо меняют свой облик. И я нисколько не уставал от каждодневных перемен.
К тому времени я расстался с женой, и мы даже подписали документы для официального развода, но позже нам выпала возможность начать супружескую жизнь сызнова.
Сложно сказать, почему так вышло. Даже мы, участники тех событий, едва улавливаем связь между их причиной и следствием. Если обобщить одной фразой, прозвучит банально — мы примирились. А между двумя периодами супружеской жизни — так сказать, предыдущим и последующим — зияет пространная брешь длиною в девять с лишним месяцев, точно канал с отвесными стенками, прорытый в узком перешейке.
Я сам не могу понять: девять с лишним месяцев — для расставания это долго или нет? Когда я потом оглядывался на то время, мне иногда казалось, что они тянулись вечно — или, наоборот, пролетели на удивление незаметно. День ото дня впечатление менялось. Часто, фотографируя, для верного восприятия размера предмета рядом кладут сигаретную пачку. Так вот, сигаретная пачка, помещенная сбоку от проекции моей памяти, будто бы своевольно вытягивалась и сжималась в зависимости от моего сиюминутного настроения. В пределах моей памяти, подобно тому, как безостановочно видоизменяются разные вещи и обстоятельства — или же в противовес этому, — похоже, беспрерывно меняются даже неизменные, казалось бы, закономерности.
При этом я не хочу сказать, будто так же, наобум, мечется и своевольно меняет размеры вся моя память. Жизнь моя, по сути, сложилась ровно, ладно и резонно. И лишь на эти
девять месяцев она пришла в состояние необъяснимого полнейшего хаоса. Тот период стал для меня во всех смыслах исключительным и необычным. Словно бы меня, плывущего посреди спокойного моря, затянуло в неопознанный огромный водоворот.
Может быть, поэтому, когда я вспоминаю события того периода (да, я делаю эти записи по памяти — все происшествия случились несколько лет назад), степень их тяжести, отдаленности и связанности нередко колеблется и становится неопределенной, и стоит лишь ослабить внимание, как в тот же миг логический порядок полностью сбивается. Но даже при этом я приложу все усилия, чтобы построить рассказ, насколько это будет возможно, систематично и логически. Возможно, в конечном итоге, это бесполезная попытка, но я хотел бы отчаянно уцепиться за мои придуманные гипотетические закономерности. Так обессилевший пловец хватается за подвернувшееся бревно.
Перебравшись в тот дом, первым делом я обзавелся дешевой подержанной машиной. Прежнюю незадолго до этого я загнал, будто лошадь, и отправил ее в утиль, так что мне понадобилась другая. Когда живешь в провинциальном городке, да к тому же в одиночестве в горах, машина становится предметом первой необходимости: для покупок и прочих повседневных дел. В центре подержанных машин «Тоёта», что в пригороде Одавары, я нашел недорогую «короллу»-универсал. Продавец пояснил, что кузов — нежно-голубой, хотя мне он напоминал цвет лица изможденного болезнью человека. Пробежала машина тридцать шесть тысяч километров, но не без аварии, из-за чего на нее сделали значительную скидку. Я немного проехался — тормоза и колеса в порядке. Гонять целыми днями по автострадам я не собирался, поэтому решил, что мне подходит.
Дом же сдал мне в аренду Масахико Амада — мой однокашник по Институту искусств. На два года старше, но при этом — один из тех немногих друзей, кто были близки мне по духу. Мы иногда встречались и после выпуска. Получив диплом, он отказался от живописи и, устроившись в рекламное агентство, посвятил себя графическому дизайну. Он знал, что я, расставшись с женой, ушел из дому, и податься мне особо некуда, а потому предложил пожить в пустующем родительском доме. Заодно и присмотрю за ним. Его отец, Томохико Амада — известный японский традиционный художник, — владел этим домом со студией в горах неподалеку от Одавары. Похоронив супругу, последние десять лет отец вел одинокую вольготную жизнь в этом доме. И все бы ничего, но недавно у него обнаружили прогрессирующее слабоумие и поместили старика в фешенебельный пансионат на плоскогорье Идзу. Так что дом несколько месяцев назад опустел.
— Знаешь, дом — на вершине горы, место не самое удобное. Спокойное — да, гарантия сто процентов. Прямо-таки идеальное, чтобы писать картины. Абсолютно ничего не отвлекает, — сказал Масахико.
Арендная плата была символической.
— Если в доме никто не живет, он начинает ветшать; так или иначе, переживаешь из-за домушников и пожаров. Жил бы там кто-нибудь постоянно — и нам будет спокойно. Но жить абсолютно задаром
, полагаю, не в твоих принципах? Я же, в свою очередь, могу попросить тебя съехать по первому звонку.
Я был не против. Все мое имущество свободно помещалось в багажнике малолитражки. Велят съезжать — смогу съехать хоть на следующий день.
Перебрался я в тот дом после майских выходных. Скромное одноэтажное строение в европейском стиле было вполне похоже на коттедж, но при этом оказалось достаточно просторным для холостяка. Дом стоял на вершине невысокой горы, в зарослях; Масахико сам толком не знал границ своего участка. Во дворе росла, раскинув толстые ветви на все четыре стороны, большая сосна. Местами проложены дорожки из плоского камня, рядом с каменным светильником росло прекрасное банановое дерево.
Как Амада и говорил, там действительно было очень тихо. Однако теперь, вспоминая те события, я бы не сказал, будто абсолютно ничто меня не отвлекало
.
За восемь неполных месяцев, что я, расставшись с женой, прожил в той лощине, я спал с двумя женщинами. Обе замужние. Одна младше меня, другая — старше. И обе — ученицы изокружка, в котором я преподавал.
Выбрав удобный случай, я предложил каждой из них переспать со мной (обычно я так не поступаю — по характеру я человек стеснительный и к такому не привык), и они не отказались. Не знаю, почему, но в то время уложить их в постель казалось мне делом простым и логичным. Я не испытывал угрызений совести за то, что сексуально соблазняю тех, кого сам же учу. И плотские отношения с ними казались мне таким же обыденным делом, как спросить у случайного прохожего, который час.
Первой стала высокая черноглазая женщина под тридцать, с маленькой грудью и тонкой талией. У нее был высокий лоб, прямые красивые волосы, но непропорционально большие уши. Пусть не красавица в прямом смысле слова, но с такими чертами лица, что ее захотел бы нарисовать любой художник (и я, сам художник, несколько раз действительно пробовал набросать ее портрет). Детей нет. Муж — преподаватель истории в частной средней школе повышенной ступени1— дома колотил жену. В школе распускать руки он не мог, и накопившийся гнев срывал дома на жене. Но по лицу не бил. Однажды, раздев ее донага, я рассмотрел синяки и шрамы по всему ее телу. Она не хотела, чтобы их видели другие, и, прежде чем раздеться, гасила в комнате свет.
Секс ее почти не интересовал. Нередко внутри у нее оставалось сухо, я пытался вставить — и ей становилось неприятно. Я неторопливо и нежно ее возбуждал, но ни ласки, ни смазывающий гель нужного действия не оказывали. Боль была острой и никак не унималась. От боли она временами громко вскрикивала.
Но даже при этом она хотела секса со мной. По меньшей мере, ей это не было противно. Интересно, почему? Может, она жаждала боли? Или, возможно, так избегала приятных ощущений? Или даже пыталась каким-то образом себя покарать? Да мало ли чего порой хотят люди от жизни. Но вот одного она не желала — близости
.
Она была против встреч у меня или у нее дома, поэтому мы ехали на моей машине к морю, и там, вдали от всех, в гостинице для пар занимались сексом. Встречались на просторной парковке сетевого ресторана, в начале второго входили в номер и к трем покидали его. Для таких встреч она непременно надевала большие солнцезащитные очки — даже в пасмурный день или в дождь. Но как-то раз она не приехала в условленное место и перестала посещать изостудию, тем самым положив конец нашей короткой и безнадежной связи. Всего мы встречались так раз четыре или пять.
Затем у меня возникла связь с другой замужней женщиной, которая жила счастливой семейной жизнью. По крайне мере, выглядело так, будто ее семья ни в чем не нуждается. Ей тогда исполнилось (насколько я помню) сорок один, а значит, она была на пять лет старше меня. Невысокая, с правильными чертами лица, всегда одета со вкусом. Три раза в неделю она ходила в спортзал на йогу, и потому ее живот был без единой складки жира. Ездила на новеньком красном «мини-купере», издалека сверкавшем на солнце свежей полировкой. Обе ее дочки учились в дорогой частной школе в районе Сёнан, которую прежде окончила и их мать. Муж управлял какой-то фирмой, но что за фирма, я не спросил (и, разумеется, даже не собирался).
Я не могу понять, почему она не отвергла мои подкаты. А может, в то время я излучал особый магнетизм? И я притянул ее душу (если можно их сравнивать), как простой кусок железа. Или же ни мой магнетизм, ни ее душа здесь совсем не при чем, а ей просто потребовалась плотская встряска на стороне, и я всего-навсего ей подвернулся.
Во всяком случае, я мог спокойно давать все, что ей было нужно в ту пору, — как бы само собой, чем бы оно ни было. Как мне показалось, вначале она очень естественно наслаждалась нашей связью. Если говорить о ее плотской стороне (пусть других сторон, заслуживающих упоминания, и не было вовсе), мои с ней отношения складывались весьма гладко. Мы занимались сексом чисто и честно, и эта чистота достигла практически абстрактного уровня. Я поймал себя на этой мысли не сразу, и она меня слегка изумила.
Однако со временем женщина образумилась. Тусклым утром в начале зимы раздался телефонный звонок, и она, будто читая по бумажке, проговорила:
— Полагаю, нам больше не стоит встречаться. Ведь продолжения у наших отношений нет.
Или что-то в том духе.
И вправду, какое там продолжение? У них не было даже основы.
В студенчестве я, в основном, увлекался абстрактной живописью. Простое, казалось бы, понятие «абстрактная картина» подразумевает довольно широкие рамки. Я не знаю, как объяснить ее формы и содержание, однако это — «картина, передающая нефигуративный образ вольно и непринужденно». Некоторые мои работы удостоились второстепенных премий на выставках, а обо мне самом в журналах об искусстве появлялись публикации. Не многие, но некоторые преподаватели и приятели поддерживали меня и ценили мои картины. И пусть от моего будущего многого не ждали, я считаю, что талант к живописи у меня все-таки был. Вот только для моих картин зачастую требовались большие холсты и много краски, что, разумеется, повышало расходы. Нечего и говорить: вероятность того, что какой-нибудь благожелатель приобретет подборку абстрактных полотен неизвестного художника и украсит ими стены своего дома, сводилась к нулю.
Конечно, я бы не прожил любимым творчеством, а поэтому, чтобы заработать на хлеб, по окончании института стал принимать заказы на портреты — директоров фирм, важных в научных кругах персон, депутатов, выдающихся провинциалов, — тех, кого можно назвать «столпами общества» (пусть даже разной толщины); и прорисовывал их образы весьма фигуративно. От меня требовалось изображать их реалистично, величаво, полными достоинства и самообладания. То были картины во всех отношениях практического использования: они вешались на стены в директорские приемные и кабинеты. В общем, по работе мне приходилось рисовать совсем не то, к чему я стремился как художник. И, положа руку на сердце,
никакой гордости за эти работы я не испытывал.
В районе Ёцуя снимала помещение одна маленькая фирма, которая принимала заказы исключительно на портреты, и я по рекомендации своего бывшего педагога подписал с ними эксклюзивный контракт. Хоть я и не получал фиксированную зарплату, несколько выполненных работ давали доход, позволявший мне, молодому холостяку, жить вполне безбедно: оплачивать тесную квартирку в доме по линии Кокубундзи частной железной дороги Сэйбу, три раза в день питаться, временами покупать дешевое вино, изредка ходить с подружками в кино. Несколько лет прошло так, словно их отпечатали под копирку: я сосредоточенно рисовал портреты, а затем, пока не заканчивались деньги на жизнь, возвращался к творчеству для души. В те годы заказы на портреты были для меня лишь средством к существованию, и продолжать эту работу до бесконечности я не собирался.
Признаться, с точки зрения самой работы, выполнение типичных портретов было достаточно простым занятием. В студенчестве мне приходилось подрабатывать носильщиком в компании по переездам, продавцом в круглосуточном магазине. В сравнении с этим нагрузка при написании парадных портретов — как физическая, так и эмоциональная — намного меньше. Достаточно понять суть, а дальше — сплошное повторение одного и того же. Вскоре мне уже не требовалось много времени, чтобы написать очередной портрет. Как если бы я ставил самолет на автопилот.
Однако через год такой безразличной работы я узнал, что мои портреты, как ни странно, ценятся. Они оказались безупречны и нравились заказчикам. Ведь частые упреки и недовольство клиентов, разумеется, не прибавили бы мне заказов, а то и вообще стоили бы мне контракта. Наоборот, хорошие отзывы — считай, больше работы, и гонорар с каждым разом хоть ненамного, но растет. Жанр портрета — достаточно серьезное поле деятельности. Однако мне, фактически новичку, продолжали поступать заказы, что, разумеется, сказывалось и на доходах. Мой менеджер из конторы не нарадовался качеству моей работы, а некоторые заказчики ценили мои портреты за особый штрих.
Перевод Андрея Замилова под редакцией Макса Немцова.
________________________
1 Промежуточное звено японской системы образования между обязательным средним образованием и вузом. Соответствует трем старшим классам российской школы. — Прим. переводчика.
Путь к Мураками
Харуки Мураками исполнилось 70, и он один из самых популярных в России зарубежных писателей. В моей юности всё началось со стандартного набора советского японофила: Акутагава, Абэ, Оэ. Папа-филолог на самопальном станочке переплетал всё, что выходило, в самиздатовские книжки, которые потом у нас зачитывало полгорода.
Из японцев, помню, особенно надолго в голове застрял «Человек-Ящик» Кобо Абэ. Кстати, всех троих и перевел, и продвинул в русскоязычное сознание один великий человек — Владимир Сергеевич Гривнин. Ну а потом я поступил на Востфак ДВГУ, познакомился с тем, что у нас переводили преподаватели и студенты для «диссеров» и дипломов. То есть в стол. До сих пор уверен: если заглянуть в архивы кафедр восточных языков, в их манускриптах (тираж машинописный, 2 экз.) найдутся такие жемчужины, о которых наши издатели мечтают десятилетиями — да так и не знают, где взять. Почему это не издают? Всегда поражался.
Сам я писал диплом по символизму — сравнивал японских, русских и французских поэтов начала ХХ века. И перевел сборник «Стихи о Тиэко» очень интересного поэта и скульптора Такамура Котаро. У которого жена сошла с ума, и он с ней несколько лет подряд разговаривал, вплоть до её смерти. Нужно это кому-то сегодня? Не знаю.
Теперь о Мураками. Я закончил университет в конце 1980-х, после развала СССР умотал в Японию, где все 1990-е прослужил в японском порту судовым агентом. По вечерам западал в книжные магазины — искал то, что «рулит» сегодня в японских читательских мозгах. Ведь наше знакомство с современной Японией вплоть до 1990-х заканчивалось Мисимой, хотя тот наложил на себя руки аж в 1969-м, да и вообще всегда был для самих японцев личностью весьма одиозной (достаточно вспомнить, как «простебал» его Мураками на первых же страницах «Охоты на овец»).
То есть он никак не мог быть маяком для понимания того, чем живут японцы наших дней, и меня этот перекос очень сильно терзал. Само собой, в японских книжных на меня обрушился такой вал информации, что я там чуть не утонул. Но мне повезло — я встретил хорошего советчика. Бармена и лучшего диск-жокея города Ниигата по имени Дзюндзи Хасимото. Он был женат на канадке, которая родила ему двуязычного сына, и прекрасно понял суть вопроса, который я и задал ему через стойку с пивом и дорогой винтажной виниловой вертушкой в далёком 1995-м: «Ну и какой ваш писатель, по-твоему, может вставить иностранного читателя так же, как нас вставляет твой очередной Тим Бакли?»
И он, ни слова ни говоря, достал мне из-под стойки (то есть он читал ее прямо тогда же и там же, заметим!) покетбук «Охоты на овец». Вот так всё и началось. Сейчас Дзюндзи уехал из Японии. Написал мне недавно в — живет на Гавайях, на острове Кауаи, летом торгует досками для серфинга, а зимой медитирует и пишет какую-то прозу. Пока никому не показывает. Интересно, что получится.
И вот, когда уже четвертая книга Мураками начала бить рекорды российских продаж, японское посольство озаботилось тем, что их писатель никак официально не представлен российской публике. То есть поклона не сделано, а это в японском понимании непорядок. Поэтому меня вызвали на посольский ковер и послали к нему на интервью. Это было первое интервью, которое Мураками дал иностранцам на своем родном языке — раньше он говорил с иностранцами только на английском.
Над переводами его книг я тогда работал без какого-либо дедлайна, договора и предзаказа. Просто для собственного выживания. Потому что работал в «квадратной» японской конторе, а хотелось еще и человеком остаться. Долгими зимними вечерами. В таком режиме прошло года два, а потом уже появился интернет, Александр Житинский создал ЛИТО имени Стерна, учредил с Борисом Стругацким первый сетевой литконкурс, в котором оказалась номинация «Переводы». Я послал туда на всякий случай отрывок из никому не известной «Охоты», и она вдруг заняла там первое место. Особенно подчеркну, что ни в какую рекламу ничего не вкладывалось. Мураками в Россию явился без раскрутки, сам по себе. Просто потому, что это настоящая литература.
Где-то с годик русскоязычная «Овца» гуляла неизданная просто по Сети. А уже когда встал вопрос об издании, очень помог Григорий Шалвович Чхартишвили. Я с ним списался, и он посоветовал питерскую «Амфору». Книжки тогда совсем загибались, издавать никому не известного автора никто не хотел. Они решились — и пошло-поехало.
Разнится ли восприятие и отношение к книгам Мураками в Японии, Европе, США и в России? По большому счету нет. Потому его и переводят сейчас на 48 языков мира. Недавно мне написал человек из Казахстана, спрашивал, можно ли переводить его на казахский с русского или английского, потому что хочется, а японского он не знает. Я сказал, что можно. Да простит меня их казахский бог, раз уж японо-казахскими связями до сих пор никто не озаботился.
Музыка для Мураками — во всем вокруг. И дело не только в его огромной коллекции джазовых виниловых пластинок, а в его же игре словами. Как он сам признался в предисловии для русского издания «Страны Чудес», когда у него случается непруха в продолжении сюжета, он подходит к пианино и проигрывает инвенции Баха. Чтобы прочистить внутренние трубы.
Харуки Мурками никогда не станет самовлюбленным милитаристом, как Мисима, или занудой-традиционалистом, как Кавабата. Зато не исключены все остальные возможные трансформации. Для написания своего нового романа, «Убийство Командора», он, по его же признанию, задействовал внешнюю форму из «Великого Гэтсби» Фицджеральда, а внутреннее наполнение — из старинной японской страшилки-квайдана об оживших мощах буддийского монаха, которого мумифицировали заживо. Вот и подумаем теперь, откуда и куда растут все эти уши.
Автор — литературовед, переводчик
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
LiveInternetLiveInternet
Харуки Мураками удаётся метко и пронзительно описывать словами то, что мы чувствуем глубоко в душе.
Во многом его произведения – музыка для души. Как ни странно, именно в ней он черпает своё вдохновение – Харуки Мураками обожает джаз, слушает его по 10 часов в день и известен своей джаз-коллекцией из 40 000 пластинок.
Он даже признавался: «Если бы я не был настолько поглощён музыкой, я бы не стал писателем. Даже сейчас я по-прежнему черпаю многое из музыки…»
В его писательских планах – создать «гигантский роман, который бы поглотил хаос всего мира и ясно показал направление его развития». Наверное, если у кого и получится осуществить этот план, то только у него – ведь он умеет заглянуть в самую суть:
1. Профессия изначально должна быть актом любви. И никак не браком по расчету. И пока не поздно, не забывайте о том, что дело всей жизни — это не дело, а жизнь.
2. Мир без любви — все равно что ветер за окном. Ни потрогать его, ни вдохнуть.
3. Раньше я думал, люди взрослеют год от года, постепенно так… А оказалось — нет. Человек взрослеет мгновенно.
4. Весна — это такое время года, когда очень хорошо начинать что-то новое.
5. На свете не бывает ошибочных мнений. Бывают мнения, которые не совпадают с нашими, вот и все.
6. Когда ты в лесу, ты становишься частью леса. Весь, без остатка. Попал под дождь — ты часть дождя. Приходит утро — часть утра. Сидишь со мной — становишься частицей меня.
7 Жизнь в городах приучает смотреть разве что себе под ноги. О том, что на свете бывает небо, никто и не вспомнит.
8. Обнимая друг друга, мы делимся своими страхами.
9. В спокойствии сила.
10. Ошибки — это знаки препинания жизни, без которых, как и в тексте, не будет смысла.
11. Как ни старайся, когда больно — болит.
12. Нужно выплескивать чувства наружу. Хуже, если перестать это делать. Иначе они будут накапливаться и затвердевать внутри. А потом — умирать.
13. Я не люблю одиночество. Просто не завожу лишних знакомств. Чтобы в людях лишний раз не разочаровываться.
14. Видимо, сердце прячется в твердой скорлупе и расколоть ее дано немногим. Может, поэтому у меня толком не получается любить.
15. Быть честным друг к другу и хотеть помочь — вот главное.
16. Любая пустота обязательно чем-нибудь заполняется.
17. Человеку даруется надежда, и он использует ее как топливо, чтобы жить дальше. Без надежды никакое «дальше» невозможно. Вся наша реальность состоит из бесконечной борьбы между тем, что действительно было, и тем, что не хочется вспоминать.
18. Самое важное — не то большое, до чего додумались другие, но то маленькое, к чему пришел ты сам.
19. Если глядеть издалека, что угодно кажется красивым.
20. Часто случается, что именно с пустяка начинаются самые важные в мире вещи.
21. Память согревает человека изнутри. И в то же время рвет его на части.
22. Двигаться с высокой эффективностью в неверном направлении еще хуже, чем вообще никуда не двигаться.
23. Много у тебя в жизни людей, которые бы говорили с тобой о тебе?
24. Если все будет так, как тебе хочется, то жить станет неинтересно.
25. B мою жизнь входят те, кто хочет, и кто хочет – уходит, но если общие правила для всех гостей: заходя – вытирайте ноги, уходя – закрывайте за собой дверь. .
Продолжая сидеть на стойке, Кэй сказала:
– Ша, завязывай, Моко, перестань ломать людям кайф! Если те нужны бабки, я подложу тя под какого-нибудь славненького чувачка. Эта же вечеринка, в натуре, не ради денег, а для чистого кайфа.
Моко накручивала на палец золотую цепочку, болтающуюся у меня на шее, и ехидно спрашивала:
– Она у тебя от черножопых?
– Заткнись, грязная пизда, я получил её еще в школе от одной девчонки из моего класса в ее день рождения. Тогда я играл для нее «A Certain Smile», песня пришлась ей в кайф, и она подарила мне эту штуку. Она из богатеньких, у ее папаши крупная фирма по сбыту древесины. И знаешь, Моко, перестань употреблять слово «черножопый», они достаточно хорошо понимают по-японски и могут тебя за такие слова замочить. Если тебе это не нравится, лучше тебе туда не идти, понятно? Есть немало других девок, которые с радостью придут на наши вечеринки.
Увидев, как Кэй, отхлебнув виски, утвердительно кивает, Моко сказала:
– О-о! Не заводись, я просто пошутила. – Потом она обняла меня. – Я, конечно, пойду, разве не решено? Эти черномазые – крепкие парни, и они дадут нам травку, верно?
Она засунула язык мне в рот.
Кадзуо подсунул «Никомат» мне под самый нос, и когда я крикнул: «Убери его!» – нажал кнопку. У меня перед глазами все расплылось в белом тумане, словно меня ударили по голове, и я утратил способность видеть. Моко со смехом захлопала в ладоши и завопила. Я пополз по стойке, чуть не упал, но Кэй поддержала меня и перелила из своего рта в мой немного виски. Ее губы пахли липкой, маслянистой помадой. Виски с привкусом помады обжег мне глотку.
– Ублюдок! Перестань! Неужели ты не можешь с этим закончить! – вопил Ёсияма, колотя об пол книжкой комиксов, которую до того листал. – Кэй, ты что, целовалась с Рю?
Я сделал шаг вперед и рухнул, ударившись о стол. Раздались звуки разбитого стекла, пенящегося пива, рассыпанных по полу арахисовых орешков. Рэйко встала, затрясла головой и закричала:
– Все вон! Убирайтесь!
Потирая голову, я засунул лед в рот и направился к ней.
– Не беспокойся, Рэйко, потом я приберу! Все будет в порядке.
– Это моя берлога, пусть все выматываются! Рю, ты можешь остаться, но все остальные пусть убираются.
Она сжала мою руку. Ёсияма и Кэй смотрели друг на друга.
– Значит, ты поцелуешь не меня, а Рю? – уныло сказал Кадзуо. – Ёсияма, я сам во всем виноват с этой дурацкой вспышкой, из-за которой Рю упал, и Кэй дала ему виски, чтобы он пришел в себя.
Ёсияма зарычал на Кадзуо так, что тот едва не уронил «Никомат»:
– Пошел вон!
– Ты что? – завопил Кадзуо. Находившаяся в его объятиях Моко пробормотала:
– Ну уж это полная глупость!
– В чем дело, ты чё, ревнуешь? – Кэй шлепнула ее тапком по ноге. С выпученными и распухшими от слез глазами Рэйко схватила меня за рукав и сказала:
– Рю, принеси-ка льда!
Я завернул несколько кубиков в бумажную салфетку и приложил ей ко лбу. Кадзуо повернулся к вставшему Ёсияма, посмотрел на Кэй и снова щелкнул затвором. Ёсияма был готов ударить его. Моко громко рассмеялась.
Кадзуо с Моко объявили, что они сваливают.
– Мы, пожалуй, сходим в баню, – сказала Моко.
– Моко, ты бы лучше застегнулась, а не то какой-нибудь панк ухватит тебя за буфера. И не опаздывай завтра, встречаемся на станции Коэндзи в час дня.
Моко, хохоча, ответила:
– Я знаю, что ты извращенец, но я ничего не забуду. Постараюсь одеться поприличней.
Уходя, Кадзуо опустился на колено и еще раз сфотографировал меня.
Напевая себе под нос, мимо прошел какой-то подвыпивший мужик. Он что-то пробормотал и повернулся спиной к фотику.
Рэйко слегка дрожала. Бумажная салфетка упала на пол, и лед почти полностью растаял.
– Тебя не должно волновать, Ёсияма, как я себя чувствую, это не твое дело. Я же не обязана спать с тобой, верно? – медленно сказала Кэй, выдувая дым сигареты в потолок. – Во всяком случае, перестать приставать ко мне, ваше перестань. Меня это мало ебет, но, если мы расстанемся, тебе это может не понравиться, а меня-то вполне устраивает. Может, хочешь еще выпить? Ведь это вечеринка перед вечеринкой, так, Рю?
Я присел рядом с Рэйко. Когда я положил ей руку на шею, она слегка дернулась, и вонючая струйка слюны потекла из уголка ее рта.
– Кэй, перестань постоянно говорить «чё» и прочую дребедень. Мне не нравится, когда ты говоришь в такой манере, так что забудь о ней, ладно? С завтрашнего дня я приступаю к работе, идет? Я подзаработаю немного на хлеб, и все будет хорошо.
Кэй сидела на стойке и болтала ногами:
– Правда? Точно, начни работать. Это и мне поможет выбраться.
– Мне наплевать, что ты ведешь себя безрассудно, меня больше раздражает твое «чё». И эти твои манеры, они меня достают. Я считаю, что все это от наркоты и все изменится к лучшему после того, как я получу работу в порту в Иокогаме, ага?
Ёсияма схватил Кэй за ногу. Тугие колготки плотно облегали ее бедра, и складка живота нависала над поясом.
– Чё ты там несешь? Оставь эту бредя-тину, она меня раздражает. Посмотри на Рю, он же смеется! Я плевать хотела на то, что ты болтаешь. Я такая, как есть, и на этом кончено, бля!
– Перестань так говорить! Где ты подцепила этот дурацкий говор?
Кэй потушила сигарету в раковине. Натягивая юбку, она сказала:
– Это от моей мамаши, ты, чё, не знаешь, что мама болтает именно так? Ты, чё ли, не бывал в нашем заведении? Помнишь ту тетку с котом, которая сидит у котацу и делает рисовые крекеры? Это моя мамаша, и она говорит: «Чё те надо?» Чё, не слышал?
Ёсияма нагнулся ко мне и попросил сигарету, потом уронил, растерянно поднял ее, слегка намокшую от разлитого пива. Засунул в рот и, раскуривая, спокойно произнес:
– Пойдемте-ка по домам.
– Сам канай, мне и здесь по кайфу. Вытирая губы Рэйко, я спросил Ёсияма:
– Ты завтра не собираешься на вечеринку?
– Я думаю, будет лучше, если он не придет, верно? Этот тип говорит, что собирается работать, и будет славно, если он станет работать. Мне наплевать, будет там Ёсияма или нет! А чё? Айда к нам на хазу, если не доберешься быстро, завтра не сможешь встать. Значит, завтра в Иокогаме? Во сколько?
– Эй, Ёсияма, ты что, и правда не собираешься приходить?
Ничего не ответив, он прошел в угол комнаты и поставил на проигрыватель «Left Alone».
Когда он вынимал пластинку из конверта с ужасным фото Билли Холлидэй, Кэй соскочила со стойки и прошептала ему на ухо:
– Поставь лучше «Дзистоундз».
– Отвали, Кэй, и заткнись, – сказал Ёсияма, крепко зажав в зубах сигарету и глядя на нее в упор.
– Чё за бред, те не нравится этот пласт? Ты чё, как дряхлая старушонка, хочешь снова слушать это нудное фано? Эта туфта для черномазых – почти то же самое, как для нас нанива-буси. Эй, Рю, скажи ему чё-нибудь! Это же последняя пластинка «Рорринг Стоундз», ты наверняка ее еще не слышал! Это же пласт «Стинги фингирдз»!
Не обращая на нее внимания, Ёсияма поставил на проигрыватель пластинку Мэла Уолдрона.
– Кэй, уже довольно поздно, и Рэйко просила нас сваливать. И не имеет смысла играть «Стоунз» с приглушенным звуком, верно?
Застегивая пуговки на блузке и глядясь в зеркало, чтобы поправить прическу, Кэй спросила:
– Как насчет завтра?
– Мы же договорились встретиться в час дня на станции Коэндзи, – ответил я.
Кэй согласно кивнула, стирая с губ помаду.
– Ёсияма, сегодня я не вернусь. Собираюсь пойти в заведение Сэма, так что не волнуйся и не забудь налить кошке молока, но не того, что в холодильнике, а того, что на полке, не перепутай.
Ёсияма ничего не ответил. Когда Кэй отворила дверь, в комнату ворвался прохладный и влажный воздух.
Цитаты из интервью
О детстве
10. «В детстве я любил три вещи. Я любил читать. Я любил музыку. Я любил . И даже принимая во внимание, что я был всего лишь ребёнком, я мог быть счастлив, потому что знал, что люблю. И эти три пристрастия не изменились со времён моего детства… Вот вам и уверенность. Если вы не знаете, что вы любите, вы проиграли».
11. «У меня было много кошек, но ни одна не была исполнена сострадания. Они были настолько эгоистичны, насколько могли».
О богатстве
12. «Если вы более-менее богаты, самое лучшее в этом то, что вы можете не думать о деньгах. Лучшее, что вы можете купить, — свобода, время. Я не знаю, сколько я зарабатываю. Вообще. Я не знаю, сколько налогов я плачу. Я не хочу думать о налогах. У меня есть бухгалтер, и моя жена заботится обо всём этом. Они не грузят меня этим. Я просто работаю».
О реальности
13. «Я не религиозен. Я верю только в воображение. И что существует не только эта реальность. Настоящий мир и тот другой, нереальный мир существуют одновременно. Они оба очень тесно связаны и зависят друг от друга. Иногда бывает, что они смешиваются. И если я этого сильно захочу, если достаточно сконцентрируюсь, то могу переходить на другую сторону и возвращаться обратно».
О творческом вдохновении
14. «Когда я пишу, я просыпаюсь рано утром и включаю виниловую пластинку. Не очень громко. Через 10 или 15 минут я забываю о музыке и просто концентрируюсь на том, что я пишу».
15. «Можете мне поверить — я самый что ни на есть обычный человек. Я хороший муж, ни на кого не повышаю голос, никогда не выхожу из себя. Но я не беру никаких идей для творчества из своей повседневной жизни. Когда я бегаю, готовлю или лежу на пляже — мою голову не посещает ни одна мысль».
16. «Я живу под барабанную дробь повседневных вещей: стираю, готовлю, глажу. Мне нравится всё это делать, это здорово освобождает голову от мыслей. Только когда я пуст, я способен производить что-то».
17. «Я не думаю о себе как о художнике. Я просто парень, который может писать. Да».
18. «Иногда я себя чувствую рассказчиком с доисторических времен. Представляю как люди сидят в пещере, они оказались там в ловушке, а снаружи идёт дождь. Но я также нахожусь там вместе с ними и рассказываю им какие-то истории».
О книгах и персонажах
19. «Мне нравится вставлять в книги то, что не имеет никакого отношения к остальному. Если в произведении будет лишь то, что „относится к делу“, там станет тесно и душно. А если вводишь одно за другим то, что вроде бы и постороннее, создаётся впечатление дуновения свежего ветра».
20. «Я не в состоянии заставить читателя думать так, как мне, может, хотелось бы. У меня просто нет права считать, что читатель должен воспринимать мою книгу каким-то образом. Мы находимся на одном уровне, на одной, так сказать, высоте. Из-за того что я писатель, я не могу воспринимать текст „лучше“ читателя. Если вы видите текст по-своему, то это ваши личные с текстом отношения, и мне нечего по этому поводу возразить».
21. «Мои персонажи относятся ко мне лишь косвенно. Они появляются в повествовании и потом уже живут сами. Что я хочу сказать: к повествованию, к миру надо относиться нейтрально. Если же станут присутствовать личные мотивы — будь то жена или дети, — ход изложения застопорится. Поэтому следует быть нейтральным, глядеть на всё с беспристрастной позиции, чтобы по возможности не было никакого привкуса собственной жизни. Такую позицию я для себя выбираю, когда пишу».
22. «Моя цель — „Братья Карамазовы“. Написать что-то подобное — вот пик, вершина. «Карамазовых» я прочёл в возрасте 14–15 лет и с тех пор перечитывал четыре раза. Каждый раз это было прекрасно. В моём представлении это идеальное произведение. От 14 до 20 я читал одну только русскую литературу. Самыми близкими были, безусловно, вещи Достоевского. „Бесы“ — очень сильное произведение, но „Карамазовы“ непревзойдённы».
23. «Мнение о том, что моя проза „не японская“, мне кажется очень поверхностным. Сам я считаю себя японским писателем. Да, поначалу я хотел стать „международным“ писателем, но со временем понял, что я — японский писатель, да и не могу быть никем иным. Но даже в начале этого пути мне не хотелось просто огульно копировать западные стили и правила. Я хотел изменить японскую литературу изнутри, а не снаружи. И изобрёл для этого собственные правила».
О вредных привычках и упражнениях
24. «Я больше не курю, бросил уже давно. Когда я писал „Охоту на овец“, то ещё курил. Потом бросил, и в последующих книгах курящих стало гораздо меньше. А насчёт — да всё что угодно. Но крепкого я не принимаю, потому что от него сразу же засыпаю. Я вообще каждый день ложусь спать часов в 9–10 и перед сном обязательно немножко выпиваю».
25. «На самом деле я не фанат физических упражнений. И я не занимаюсь спортом для укрепления здоровья. Скорее речь идёт о своеобразном метафизическом механизме. Таким образом я хочу освободиться от тела».
